Бесаме мучо

Старенький видак прокручивает кассету тридцатилетней давности, плёнка почти размагнитилась, но сквозь шумы и помехи ещё можно что-то рассмотреть и услышать.

Мне двадцать один год, первый курс ВГИКа и первый показ студенческих отрывков. Очень страшно, но надо сделать несколько шагов и выйти на сцену. В зале нашей 417-й аудитории столпотворение: в первых рядах – педагоги, вся кафедра и моя мама, за ними сидят друг на дружке студенты всех факультетов, их глаза жадно устремлены на сцену.

Нас объявляют:
– Островский «Волки и овцы». Глафира – Ольга Турутина, Купавина – Наталия Старых.

Мы с Олькой на грани обморока, но уже шагнули на сцену и что-то играем. Краем глаза вижу, что Турутина, меняя наряд за кулисами, не нашла в темноте верх от платья и выбегает на сцену в юбке и лифчике, прикрывая грудь какой-то кофтой. По залу проносится смешок, но Олька, красная от смущения, героически продолжает сцену.

Затем накладка происходит у меня: на лирическом монологе ставлю букет цветов в фарфоровую вазу, которую нашли второпях в реквизите, а у неё отбито горлышко и такие острые края, что я глубоко распарываю руку. Кровь пачкает платье, я прикрываюсь букетом и продолжаю дурашливо щебетать: «Мне обидно, что меня повезёт паровоз, придуманный англичанами для перевозки тяжёлых грузов; мне нужны крылья, резвые крылья амура!»

В зале хохот. Значит, преодолела, рассмешила! Только у меня весь подол в крови. Потом однокурсники шутили, что в этот день я лишилась сценической невинности.

Второй курс, показ самостоятельных отрывков. Меня душит адский кашель, а монолог «Человеческий голос» Жана Кокто – минут на тридцать, и ни одного партнёра, чтобы восстановить дыхание! Моя героиня разговаривает по телефону с возлюбленным, который ушёл к другой женщине: она то плачет, то смеётся, сама же его оправдывает, признаётся в любви и в том, что пыталась отравиться, ругается с телефонисткой, которая вмешивается в их разговор, – десятки разных пристроек и оценок! Но этот непроходящий кашель вырывается буквально через фразу, через слово… Остановить отрывок и позорно уйти со сцены или доиграть во что бы то ни стало?

Дотягиваю до финала, продираясь сквозь приступы кашля, кричу: «Только бы он перезвонил! Только бы он перезвонил!» Завожу музыкальную шкатулку, из неё звучит «Вечная любовь» Азнавура, луч прожектора тает, на сцене и в зале темнота… Звенящая тишина. Всё, это полный провал!

И вдруг зал начинает дружно аплодировать. Не верю своим ушам. После показа все друг друга поздравляют, педагоги нас хвалят и критикуют, моя мама промокает слёзы.

На обсуждении руководитель курса Михаил Глузский показывает ребятам на меня и говорит: «Конечно, здесь ещё есть над чем работать, но заметьте, какой интересный ход придумала Старых с этим кашлем. Сразу появились и глубина, и объём роли… Хотя, Наташа, вы немного переборщили, можно было кашлять и пореже!»

А это уже снято на камеру телефона тридцать лет спустя. Тот же ВГИК, всё та же наша 417-я аудитория, только я уже в зале, как зритель, и мне за пятьдесят.

Объявляют отрывок из пьесы «Идеальный муж» Оскара Уайльда. Когда-то на этой сцене в этом отрывке я исполняла роль миссис Чивли, теперь её играет изумительная Арина, а лорда Горинга – мой двадцатилетний сын Стёпка.
Сердце бешено колотится, хватаю за руку юную приятельницу сына, которая тоже пришла на показ: «Варенька, как страшно! Удерживай, если начну делать глупости!»

Стёпа приглашал меня на экзамен с опаской.

– Мама, надеюсь, ты не станешь выкрикивать из зала замечания, выскакивать на сцену и что-нибудь поправлять?
– Ты принимаешь меня за сумасшедшую?

И вот теперь я веду себя в точности как обезумевший режиссёр из мультика «Фильм, фильм, фильм»: хватаюсь за голову, тихонько бьюсь лбом о спинку переднего кресла, беззвучно кричу одними губами: «Стёпа, нет! Куда ты пошёл? Осанка, темпоритм! Почему поменял мизансцену? Да что ж ты творишь! Какой кошмар!»

Варенька успокаивающе гладит меня по руке, говорит тихонько на ухо: «Не волнуйтесь так, он молодец, всё ж хорошо…»

На нас косятся педагоги, перешёптываются. Декан факультета, прекрасная Елена Евгеньевна, преподававшая нам в 90-х историю кино, улыбается, глядя на мои страдания: «Наша девочка!»

Поколения вгиковцев сменяются, но в целом мы очень похожи. После вступительных экзаменов Стёпа притащил к нам в дом шумную компанию своих будущих однокурсников. Все сияли, галдели, я открыла шампанское, метала на стол всё, что находила в холодильнике. Как же я обожаю этих юнцов с озорными глазами, такие они горячие, дерзкие, необъезженные!

– А ну-ка, покажите что-нибудь из своей программы, кто с чем поступал, – легкомысленно предложила я.

И начался сумасшедший дом, а время-то к полуночи, и слышимость у нас отличная.

Первой затянула песню Таня, что-то народное. Голос у неё такой глубины и силы, что Фрося Бурлакова могла бы позавидовать – стены дрожали. Эстафету подхватил Ванька, маленький, юркий, живой. Метался по комнате со стула на кресло, вскакивал даже на подоконник, темпераментный, глаза дикие! Что читал, не помню, больше переживала – не переломает ли мне всю мебель?

Очередь дошла до Кирилла. Крупный, выражение лица мрачное, брови нахмурены, взгляд суровый, а читает лирические стихи, которые совсем не сочетаются с его грозным видом. Долго в него всматриваюсь, потом неуверенно спрашиваю:
– Кира, знаешь, что ты очень смешной?

Кирилл неопределённо хмыкнул. Может, обидела? Нет! Оказалось, он очень хорошо всё про себя знает. Только выходит на учебную сцену, ещё ничего не сказал, не сделал, просто посмотрел в зрительный зал своим хмурым пристальным взглядом, и публика взрывается хохотом и аплодисментами. А потом начинается невообразимое. Работает с такой самоотдачей, что за него даже страшно. Вот это я понимаю – цирк без страховки!

Когда Стёпа робел перед сценой, повторяла ему слова своих педагогов: «Без размышлений бросайся в геенну огненную!» Помогая ему с разбором роли в «Идеальном муже», валялась в постели с острым приступом гастрита. Кряхтя, подавала реплики, которые, оказывается, хорошо помнила даже спустя тридцать лет. Отрывок не шёл.

– Почему ты такой вялый? Где энергия? – закидываюсь таблетками. – Это словесная дуэль, каждая фраза – укол шпагой. Соберись!

Не выдерживаю, вскакиваю с кровати – нужно какое-то физическое воздействие, чтобы он держал удар, что же придумать?

– Выстави руки вперёд! – делаю шаг навстречу, бросаю реплику: – Добрый вечер, лорд Горинг! – звонко хлопаю своей ладонью о его ладонь. – Стёпа, твой ход!
– Миссис Чивли, бог мой! Что вы делали в моей гостиной? – его ответный хлопок.
– Подслушивала, – мой встречный шаг и хлопок. – Обожаю подслушивать сквозь замочные скважины!

Кажется, дело пошло, проснулся. Чёрт побери, да это же танго!

– Так, раскладываем весь диалог на танцевальные па, сейчас поищу подходящую музыку.
– Мама, ты же болеешь, тебе надо лежать! – пугается Стёпа.
– К чёрту! Сделаешь мне обезболивающий укол, и продолжим…

Это было уморительное зрелище: я – та ещё танцовщица, Стёпа – не лучше.

– Стёпа, держи меня крепче, или я сейчас рухну на пол.
– Мама, полегче маши ногами… бли-и-ин!
– Извини, сынок, искусство требует жертв! Итак, лорд Горинг, чего вы хотите?
– Отдайте письмо Роберта Чилтерна! – в голосе появляется жёсткость.
– Его нет со мной… Стёпа, не тормози, я должна оказаться в неустойчивой позиции, ты ведёшь сцену! – опасный изгиб спины назад. – Только не урони меня!
– Ложь! Отдайте письмо сейчас, воровка! – какой хороший стальной взгляд, мне это нравится.

Сидим на краю кровати взмокшие, вымотанные, но довольные.

– Вот, как-то так, – тяжело дышу. – Но это примерный набросок. Забыла, как зовут вашего педагога по танцам.
– Майер Бекович. Отличный мужик.
– Обратись к нему, попроси, чтоб поставил вам грамотное танго по нашему эскизу.
– Мам, ты даёшь… Три дня лежала скрючившись, и вдруг! Ты меня умотала!
– Такая профессия. Я тебя в актёрство не упрашивала. Окончил бы после армии свой колледж логистики, стал бы нормальным человеком. Нет, чёрт тебя дёрнул во ВГИК! Так, встаём и закрепляем пройденное, мне уже лучше, актёры говорят, что сцена лечит, хотя… иногда бывает и наоборот.
– Я знаю, – мрачнеет Стёпа.

Это было в конце октября. Не успели выдохнуть на летних каникулах – и снова в бой: утренние лекции, сценречь, сцендвижение, танец, вокал, репетиции до и после полуночи, на сон – крохи. Но это же такое счастье – заниматься любимым делом!

Я уже и забыла, что сама жила в бешеном ритме студенчества, и вот это дежавю. Но теперь я – мама и очень волнуюсь.

Время к полуночи, в десятый раз звоню и пишу сыну: «Когда будешь дома? Во сколько подъём? Где ты шляешься?» Его телефон перманентно занят. Отвечает наконец:
– Мама, всё объясню! Не мог говорить, вызывал скорую, ситуация критическая…

Сердце ухнуло. Не нахожу себе места.

За полночь Стёпа возвращается измождённый и заходится рыданиями:
– Анечка!!! На уроке танцев мы работали в паре, вдруг Аня как-то обмякла в моих руках, так тихонько заохала и стала сползать на пол… Белая, холодная, губы посинели… Все в замешательстве. Мы с Майером Бековичем бросились к ней, я делал массаж сердца, он – искусственное дыхание, потом менялись, я вызывал скорую, он запускал её сердце… Пока машина ехала, она три раза приходила в себя, приоткрывала глаза, хваталась за руку Майера… Потом Майер Бекович выгнал всех из танцкласса… Мама, ей только девятнадцать исполнилось, она ещё даже влюбиться по-настоящему не успела, только на сцене любовь играла. Она – такое солнышко, мама!..
– Что говорят врачи? – прижимаю к груди его голову.
– Сказали, что у неё была клиническая смерть, если бы мы её не откачивали, не дожила бы до приезда скорой, – Стёпу трясло. – Скажи, она выживет? Её отвезли в Склиф, сейчас в реанимации… Мама, я же сделал всё что мог, правда?.. Мы с Майером делали всё правильно?.. В армии я много чего видел, но когда юная девочка на твоих руках… В выходные мы собирались ехать в Коломенское, погулять, вдохновиться, порепетировать… В Склиф с ней отправили Ксюшку и педагога. Меня не взяли. Наверное, я уже был сильно измотан.
– Ты сделал всё что мог. Надо поспать. Будем ждать утренних вестей. Сейчас дам тебе валерьянки с пустырником.
– За вечер я выпил ведро успокоительного – не помогает!
– Тогда у меня где-то есть немного водки.

Часов в шесть утра написала сообщение Ксюшина мама из Курска, она тоже держала связь с дочкой по телефону и не спала всю ночь.

– Наташенька, аккуратно сообщи Стёпе, что врачи очень старались… Никто не знал, что у Ани была серьёзная патология сердца, оно не выдержало таких физических нагрузок. Её больше нет.

Анечка Яшкова. Маленький светлый ангел, щёчки-яблочки в милых веснушках, облако золотисто-русых кудряшек, сияющие глаза, бешеная энергия и талант, всеобщая любимица. Как она пела «Бесаме мучо» в студенческой постановке! Этот золотой одуванчик, эта малышенька пела чувственным подхриповатым голосом так, словно знала о любви больше всех остальных:
Целуй меня, целуй меня крепче,
Может быть, завтра я уже буду далеко,
Очень далеко от тебя.

Она хотела сделать со Стёпой отрывок из повести Васильева «Завтра была война», сыграть Искру, но пока успели поставить только «Медведя» Чехова, где стрелялись и целовались. Стёпка с Анечкой были хорошими товарищами, он знал, что она по-детски в него влюблена, но у Стёпы серьёзные отношения с Ксюшей, которая делила с Анечкой комнату в общежитии. Девочки дружили, в Анечку был нежно влюблён Стёпин друг Кирилл. Прямо как у Чижа в песне про школьный ансамбль: «Вот такая вот музыка… Такая, блин, вечная молодость».

Ребята почернели от горя. Все вгиковцы, и студенты, и преподы, еле держались, занятия на курсе отменили на неделю. Завтра ждали приезда Анечкиных родителей из города Серова, что в Свердловской области. Кафедра выделила машину, оплатила дорогу и ритуальные услуги. Степан взял на себя маму Ани, Ксюша – брата девочки, а её папа держался сам, мужественно и немногословно.

Бесконечные, тягостные, мучительные дни. Стёпа с Ксюшей стойко сопровождали Анечкину семью во всех этих скорбных хлопотах, я тоже старалась быть мужественной, ожидая возращения сына в конце дня. Когда ты уже взрослая, сама мама, это горе совсем иного качества. Хотя что я говорю, горе – оно и есть горе.

Находясь рядом с мамой Анечки, Стёпка был сильным и не позволял себе соплей, но вечером, возвращаясь домой, срывался, и тогда уже я не могла позволить себе соплей, выслушивая его и стараясь утешить, а когда засыпал – ревела сама.

Родители попросили провести им экскурсию по институту, в котором они прежде никогда не бывали: «Покажите нам, что это за ВГИК такой, которым она так грезила и где провела это время».

Водили по старому и новому зданиям, по фойе и аудиториям, потом зашли в танцкласс. Отец Анечки, кажется, впервые заговорил, обратившись к Стёпе:
– Где это место, на котором она?..

Стёпа показал. Отец опустился на колени, положил ладони на пол, за ним то же самое сделали брат Анечки и Стёпа. После долгой паузы Анечкин папа сказал:
– Я не понимал этой её тяги к актёрству, но она жила только им, это была её вера и смысл жизни. Я прошу вас не скорбеть, а отдать этой профессии все силы и добиться в этом деле успеха. Пусть Аня станет вашей путеводной звёздочкой, вашим ангелом.

Перед прощанием в ритуальном зале Анечкина мама прошептала Стёпе:
– Я знаю, что у актёров принято провожать коллег аплодисментами. Ведь Аня была актрисой, правда? Можно это сделать для неё?

Стёпа передал мамину просьбу однокурсникам. На прощание пришло много вгиковцев, педагоги. Мастер курса, совершенно белый, опирался на палочку. После прощальных речей актрису Анну Яшкову проводили аплодисментами.

И вот подходит к окончанию второй курс. Анечкина фотография по-прежнему висит на стене 417-й аудитории среди фотографий однокурсников, она с ними, она их путеводная звёздочка.

Год назад на своей странице в интернете она писала: «Остановись, мгновенье! Ведь нельзя ж так скоро уносить за собой всё то, чем хочется безудержно наслаждаться… Щелчок. И первый курс уже позади».

Стёпа принёс из общаги горшочек с крассулой, которую Анечка нежно называла «моё растение», держала на подоконнике в своей комнате.

– Теперь оно будет жить у меня, – объявил Стёпа. – Когда Аня его купила, это была всего пара маленьких листиков, а теперь – целое деревце. Я назову его в память о ней «Бесаме мучо».