Байки Александра Ширвиндта

Александр Анатольевич не верил в театральные приметы, которые распространены среди актёров. Зато у него существовали свои собственные.
– Когда сами придумывают суеверия и потом говорят: «Я верю в приметы», – получается враньё, – рассуждал Ширвиндт. – Можно верить только в свои привычки, которые стали приметами. И у меня такие есть.
Например, приметой на удачу было доехать, предположим, с восьмого этажа до первого, задержав дыхание. Выдыхать можно, лишь когда лифт распахивает двери. В не скоростных лифтах сделать это сложно, но можно. Но когда на других этажах подсаживались соседи, задача становилась почти невыполнимой.
Иногда такие встречи превращались в комические мизансцены. Как-то раз захожу в лифт, за мной вскакивает здоровенный детина. И говорит: «Можно я с вами прокачусь? Вы знаете, моя бабушка была вашей поклонницей, правда, она умерла восемь лет назад. И тёща моя вас любит, но она сейчас в реанимации». Я слушаю, задержав дыхание, и даже поздороваться не могу. Слушаю всю эту ахинею. Сказал ему «до свидания», лишь когда лифт доехал до первого этажа и я выдохнул.
– В Центральном театре Советской армии у каждого артиста было множество званий, – рассказывал Ширвиндт. – Они ездили по разным крупным мероприятиям, выступали перед военными. Вёл эти встречи красавец с бархатным голосом Владимир Сошальский. Поехали они куда-то с очередным концертом, к Сошальскому подходит литератор и артист того же театра Пётр Полев. «Володя, – говорит он. – В зале министр, весь генералитет, а я без званий. Подай меня как-нибудь». И Сошальский объявляет: «Александр Штейн, «Океан». Сцена из первого акта. Действующие лица и исполнители: Платонов – народный артист СССР, лауреат Сталинской премии Андрей Попов; Часовников – лауреат Сталинской премии Владимир Зельдин». И так далее.
В конце он нежно произносит: «Шкипер – участник всесоюзной переписи населения Пётр Полев».
Получилось звание.

– Однажды меня пригласил на свой день рождения художник Никас Сафронов. И там среди прочих вдруг обнаружилась итальянка, звезда кино Софи Лорен. Никас ведь любит рисовать портреты знаменитостей и потом рассылать произведения по миру. Видимо, в благодарность за свой портрет Лорен и посетила данное мероприятие.
И вот Сафронов подводит меня к известной итальянке. Через переводчика ей объясняют, кто я и чем занимаюсь в России. Она смотрит, улыбается, жмёт мне руку. Я решил пошутить: «А теперь расскажите мне, кто эта мадам». В свою очередь, сдуру, переводчик перевёл ей мои слова. И Лорен, как мне показалось, вполне серьёзно стала отвечать, что она артистка из Италии, лет сто снимается в кино и так далее.
Было очень любопытно.
– В нашем Театре сатиры давали спектакль «Бешеные деньги». Актриса спрашивает Георгия Менглета: «Привезли вы сорок тысяч?» По Островскому, ответ звучит так: «Нет, вы представьте, какое несчастье. Мой человек обокрал меня совершенно и убежал, должно быть, в Америку». На что Телятев – Михаил Державин – отвечал ему: «С тем, что у тебя можно украсть, не то что до Америки, до Звенигорода не доедешь».
И вот Менглет на одном из спектаклей на вопрос, привёз ли он деньги, вальяжно так отвечает:
– Конечно, нет. Дело в том, что мой человек обосрал меня…
Пауза. Державин, давясь смехом, переспрашивает:
– Что-что человек сделал?
И не моргнув глазом Менглет выдал:
– Что-что! Обокрал меня, глухой, что ли?
– Как-то раз в подпитии после одного мероприятия в Доме актёра я поехал домой на своей машине. За рулём. Как доехал, не помню, но, получается, аккуратно и незаметно для всех постов ГАИ. Утром спускаюсь к машине. Ну то, что дверь оказалась открытой, – ладно. Но на водительском сиденье обнаружил пять рублей. И тут понимаю: я приехал, запарковался и по некой привычке, выходя, оставил «таксисту» пятёрку.
– Снимали в Одессе фильм «Миллион в брачной корзине». Режиссёр картины Севочка Шиловский где-то выудил сто метров настоящей заграничной хорошей плёнки, чтобы красиво снять «сказочный Неаполь» и проход моего героя.
С восьми утра Шиловский и его помощники расставляли евреев по набережной и смотрели, чтобы не было видно на заднем плане какого-нибудь сухогруза «Иосиф Сталин».
И вот наконец вечер. А в эти дни в Одессе на других съёмках оказался Зяма Гердт. Мы уговорили его пройтись со мной на камеру по набережной – такое украшение фильма. Вроде как мой герой встретил в Неаполе своего друга. Замысел был такой: мы шли, на тележке ехал оператор, мы добирались до определённого места, останавливались и о чём-то разговаривали. Всё это необходимо было вместить в 85 метров плёнки.
Мотор. Мы с Зямочкой пошли, дошагали до нужного места, и вдруг два одесских биндюжника из массовки, которые должны были просто стоять за нами и якобы беседовать, обратились к нам со словами: «Что вы встали? Нас же не видно за вами». Они раздвинули нас, и тут закончилась хорошая плёнка.
Биндюжников убили. Потом не было уже ни настоящей плёнки, ни Гердта, пришлось переснимать этот эпизод на отечественную плёнку с Семёном Фарадой.
– Мы с Мишей Державиным однажды затащили Андрюшу Миронова на рыбалку на речку Пахру. Он набил багажник своей «Волги» («ГАЗ-21») жратвой и напитками. Приезжаем на берег, вылезаем. Андрей запирает машину, потом открывает багажник, бросает туда ключи, чтобы были свободны руки, достаёт удочки, не успев вынуть основное, рефлекторно его захлопывает. Помню, как он, закрывая, начал понимать, что делает, но крышка уже шла вниз, и её невозможно было остановить. «A!» – и всё!
Мишка бежит к каким-то знакомым, которые жили неподалёку, берёт проволоку. Поскольку замок багажника этой проволокой открыть невозможно, ею открывали дверь машины. Долго, просунув проволоку, пытались приспустить стёкла боковых дверей. Они чуть-чуть поддавались. Через возникшее отверстие мы пропускали проволоку с хомутиком на конце, стараясь зацепить им ручку двери.
Проникнув в машину, занялись задним сиденьем. Его спинка прикреплялась к дощечке, соединённой с багажником. Она была прикручена шурупами из багажника. Чтобы совсем всё не раскурочивать, мы аккуратно вставляли в щель топор и расшатывали их. Часа через три, оторвав спинку, попали в багажник. При помощи фонарика отыскали ключи и наконец смогли приступить к отдыху.
Поскольку Андрюша был рыбак, мягко говоря, относительный, он привычно занялся сервировкой пикника. Начинает сервировать. На земле скатёрка, всё нарезано, стаканчики, запотевшая поллитровка из сундука-холодильника. Мы подходим, и вдруг скатерть поднимается, всё рассыпается и разливается.
Оказывается, под скатёркой лежала коряга. Андрюша случайно наступил на неё, и коряга подняла скатёрку. Мы долго вынимали шпроты из безе.
– Я за рулём с 1951 года, представляешь? Мне казалось, уж Москву, тем более центр города, я, москвич, знаю наизусть.
И вот как-то раз внуки вызвали мне такси. Сажусь. Шофёр – таджико-узбеко-казахский человек. У него навигатор. И я так самонадеянно ему говорю: «Да я тебе всё покажу без этой фигулины, езжай». Едем. Говорю: «Сейчас направо». Оказывается, нельзя, там висит знак «стоп». Тогда давай объедем. Объезжаем – нельзя, там одностороннее. Плутаем. Знаки в Москве меняют чуть ли не каждую ночь. Доезжаем до нужного места. Шофёр поворачивается ко мне: «Ты тоже не местный, да?»
– Было какое-то чествование в театре имени Вахтангова, и со сцены Владимир Абрамович Этуш вдруг меня объявляет: «Хочу предоставить слово моему другу, профессору, народному артисту Анатолию Александровичу Ширвиндту». Ну, оговорился человек.
Я, конечно, удивился. Подошёл к микрофону и сказал: «Я хочу сказать спасибо моему другу, профессору, народному артисту Абраму Владимировичу Этушу».
И только тогда он понял, как оговорился.
– Однажды мне предложили сотрудничать с КГБ. Я был молодым, красивым и популярным, играл в Театре имени Ленинского комсомола, и в меня влюбилась жена второго советника американского посольства. Она ходила на все спектакли и приносила огромные букеты.
И вот на пятом или шестом букете ко мне подошли и сказали: «Надо выходить на контакт». Я не был антисоветчиком, а просто не хотел. Я сказал, что не могу войти в контакт с американской посланницей, потому что нельзя оставить ночью слепую мать. Они проверили – мать действительно слепая – и отстали от меня.

– После долгого перерыва меня приглашают на фестиваль «Юморина» в прибалтийскую Юрмалу. Звонят и с ярким латышским акцентом говорят: «Вас беспокоят из Риги. Знаете, я большой поклонник «Юморины», но с каждым годом она становится всё пошлее и пошлее. Я обеспеченный человек, хочу внутри «Юморины» сделать интеллигентный юмористический отсек. Прошу вас собрать людей. Я всё оплачу».
Он всё организовал, и действительно внутри всей этой юмориновщины вдруг возникли Жванецкий, Арканов, Альтов, Хазанов, я. Потом, во время банкета, он произнёс: «Спасибо вам, совсем другое дело. Это просто глоток воздуха. Только… Как бы это сказать… Немножко много евреев».
– Ещё в молодости мечтал сыграть Остапа Бендера, но не случилось. Даже мой друг режиссёр Маркуша Захаров, снимая «Двенадцать стульев», отверг мою кандидатуру и пригласил Андрюшу Миронова. И при мне говорил ему: «Ничего не играй. Ищи Шуркин тухлый взгляд». Я Марку отвечал: «Возьми мой».
Не взял, а дал мне роль одноглазого шахматиста.
– После свадьбы первую брачную ночь (якобы первую) Андрюша Миронов и Лариса Голубкина проводили на даче на Пахре. Мы с Марком Захаровым решили их пугануть.
Ночью поехали туда. Стучим, нам не открывают. Тогда я влез в окно, увидел спящих новобрачных и укусил Ларису за пятку. Она закричала, заругалась, проснулся Андрюша. Он захохотал, а Голубкина заплакала. Тогда я сказал: «Ох и намучаемся мы с ней!»
– Я снимался у Лёнечки Гайдая в фильме «Инкогнито из Петербурга» по мотивам пьесы «Ревизор». Толя Папанов играл Городничего, Сергей Мигицко – Хлестакова, я – лекаря Гибнера.
Это были годы полной голодухи. Гайдай сказал: «Я бутафорскую еду снимать не буду». На «Мосфильме» накрыли огромный стол для съёмок сцены застолья у городничего. На столе возникли осётр, поросёнок, нарезка – всё настоящее. Но нельзя было сказать «Мотор!» и запустить голодную массовку, переодетую в чиновников, – она оставила бы пустыню.
Тогда пришёл реквизитор с маленькой леечкой – как для полива анютиных глазок – и керосином залил всю эту красоту. Какой был запах! Лежит огромный осётр и воняет керосином.
Мы все делали вид, что закусываем. Снимали пять дублей. Массовка тупо смотрела на поросятину, а откусить не могла. Bот что значит правдивое искусство.
– Помню, как мой друг, фантазёр Аллан Чумак, мрачно сидел у водопровода. Оттуда лилась вода в бутылки, которые ему приносили взволнованные идиоты, и он эту водопроводную воду пассами заряжал, после чего она становилась целебной и чуть ли не святой. Он сам делал вид, будто верит в это, и даже забывал о существовании людей, которые знают, что это шарлатанство.
Однажды мы пересеклись в Риге в какой-то гостинице, где он был окружён клиентами, глядевшими на него как на божество. А в Латвии продают знаменитый рижский бальзам в глиняных колбах. Когда я его вижу, у меня уже начинается изжога. Чумак заявил, что этот бальзам превратит в воду, а чтобы не возникло сомнений, пригласит нейтрального и неверующегo человека – меня.
Я ему сказал: «Я это в рот не возьму». Он шепчет: «Я тебя умоляю». Надо было пригубить эту чёрную сладкую тормозную жидкость, которая, как кинжал, входит в организм, и сказать: «Вода».
Пытка была страшная. Но, поскольку я любил Аллана и понимал, что это его заработок, пришлось этюд сыграть. За что потом я с него взыскал всё что мог.
В последние годы Ширвиндт перестал ходить на похороны. Один за другим уходили друзья и знакомые, его всегда звали, но он отказывался.
И вот как-то раз мы с ним разговаривали, и раздался звонок: опять кто-то умер, Александра Анатольевича зовут прощаться. Ширвиндт отвечает, что не придёт, и вешает трубку. Спрашиваю – почему?
– Да я уже устал ходить. Всё время кажется, что репетирую свои похороны.